Одесса, август, 2011

[limurk]

Ничего толкового не могу написать… цепенею, дышу не в ладах, выливаюсь… дрожью морошковой в вязкое ожидание. Страшно до перехвата большим и указательным шеи, до несглатываемости мохеровых катышков… от выдёргивания швов из зарубцевавшейся ветоши жёванных судеб.

Не кутая, путая – не ноги, – джинсы в простыни, дёрганой шмоткой себя чувствую, съёжившись на полке, ворочаясь в исполосованном узеньком пространстве межпараллельного змея… вздрагивая от скрежета позвонков, от приглушённых теней и табака по соседству, от случайных разговоров о Питере, современной живописи, велосипедах, бахчисарайских гостиницах и горном туризме, чтобы отвлечься бессонницей, взбудораженная вибрирующими на плече месседжами.

Пряди топорщатся нагрянувшим утрищем, губы растекаются карамельным блеском – не в смущённой даже – в прос(т?)ительной улыбке.

– Неужели мы, наконец, доехали?

Выскакиваю из вагона, всматриваюсь – вщуриваюсь, как слепой котёнок на молоко, впитываюсь расползающимся взглядом в лица, ищу простуженное – мной. И хохочу, и плыву в привокзальном шуме, расстраивая устойчивое, вежливое, привычное, и прижимаюсь, как ныряю в облако, выгораживая своё, как единственно ценное, значимое, существующее.

Ближе к полудню по-мобильно будим Росовскую, планируем репетицию, обсуждаем детали спектакля, нервничаем нечитабельностью вордовских документов на ноуте. Физия, обласканная беличьей кисточкой, сияет первозданной подростковостью – пудрой исключительно чихается и оседается на ресницах. Ныряю в балетки, сумку, маршрутку.

Я восторженно торопею, когда радуются от, казалось бы, сущей безделицы, от случайного подарка, от обычного приятельского жеста... У Ленки обнимаюсь поочерёдно с Настей и Даней. Младшая Росовская не узнаёт – оказывается, странная лохматая молчунья носит платья и знает, что такое make-up, а, главное, – умеет смеяться громко и взахлёб!

Скопом запихиваемся в такси, отправляемся репетировать. Времени до начала голосистости остаётся… даже не на парочку песочных чуточек. Вылавливаем возле кабака, пардон, «Копирайта», Сэма с гитарой и серьёзного математика. Обнаруживаем, что в авангардном зале с гамаками, обещанном нам загодя, пахнет ворсистыми яйцами, печёной суслятиной, подмышками и немытой английской королевой. Тут же, вдыхая всё это многообразие животрепещущих ароматов, бегают добродушнейший лохматый спаниель и смущенный бородач в едва натянутых на нижнюю часть зада бермудах.

Администратор провожает нас в крохотную комнатёнку, занавешенную со всех сторон жёлтенькими шторками, с претензией на гламурную меблировку. Все разбегаются в поисках чая, воды и разговоров, мне остаётся пристально изучать сценарий спектакля, перебрасываясь дифференциальными уравнениями с рыжей Таней.







Сзади подкрадывается Петруша и встревожено спрашивает: а ты знаешь Реса в лицо? Кого? Мишу? Даже в затылок знаю! Конспираторы! Каллинка с Ресом сюрпризом возле стойки улыбаются и не краснеют.

А действо начинается – немногочисленные зрители занимают все свободные столики, щёлкает фотоаппарат, за занавесками щебечет кофе-машина, переговариваются стаканы, возятся вилки, щекочут половицы шаги, совсем как проснувшиеся голубята на соседнем балконе по утрам в моей собственной шкатулке, скоблят пустоту голоса. Коммунальная квартира. Шепчет Блицевские стихи Петруша, натягивая мне на плечи жёлтый жакет, артистично философствует Ленка, взрывается Сэм, а я выпендриваюсь – скидываю туфли, рву тексты, расхаживаю по крыше – каких-нибудь метров семь от стёртого темнотой, заезженного асфальта. Итого – в Какенгадене суразно заправляет мартышкин фаллос.
                  

Лена придумала гениально простой, живой и легко воспроизведённый даже без предварительной прогонки, концепт. Сумасшедший автор (Блиц-Си) поощряет (прогоняет?) оживших персонажей – она любит его, он любит ничто. Всезнающий голос за кадром бесстрастно вскрывает позвоночник истории – герои сходят со страниц в жизнь, разумеется, на вечную смерть. Не произвольная последовательность текстов и участников связывает звуки.
   

Вскоре по взглядам со стороны заинтересованных и сочувствующих выясняется, что для постижения глубины замысла нужно быть в него активно посвящённым. Позже я просматриваю видео: у меня складывается удручающее впечатление, что вместо духовной наготы я демонстрирую заломленные (заполошные?) руки где-то в районе бёдер.
         

Но это всё когда-нибудь потом… а пока в нелепейшем воодушевлении оттого, что читаю много и непринуждённо, как никогда до, одураченная близостью, я отдаюсь совершенному мгновению. Собеседники рассаживаются возле музыкального автомата, разговоры сворачивают время листьями Мёбиуса, а в моём субъективном пространстве каким-то немыслимым образом причёсаны все чётномерные ежи и навязана топология абсолютного счастья.

Ночные бдения по городу в компании Реса и Каллинки мимо треугольного дома, сопровождаемые сидением на двенадцатом стуле, рука об руку с Утёсовым, городскими историями Петруши, длятся огнистыми улицами, мостиками, сквозными двориками.
         

Призрак Лизы Муромской вменяем и вынимаем.

Наступающее утро начинается сиреневым клевером отбираемого настойчивым телефонным звонком сна, выпихиванием растекающихся тел наружу и встречей каменной Марго.

Лужайка под горой возле чуткого озера расплывается в сковороде с жареной картошкой. Растительное масло путается с мёдом, чернеет и распространяет экзотические запахи. Взаимоотношения рвутся, как паутина от ветра весной.

Море смывает противоречия, выравнивает колкости, раскручивает верёвки, успокаивает и разряжает. Двенадцать персонажей маразматической сказки растворяются каждый в своём слове, переписывая вечность аляповатым плакатом, закручивая трубочку в саламандру, поедающую хвост. Бессменный защитник становится бесполезным – ловля ящериц превращается в охоту за фонарной тенью. А телефон отвечает ничего не обещающей мелодией. У меня хватает мужества узловато изрубить поматрасово тряские мостовые, простывшие дырявыми простынями, но не мудрости забинтовать вскрытую мозоль.