limurk

Вовремя не зафиксированные события, настроения, ощущения оставляют устойчивое послевкусие незавершённости. К тому же, так и норовят в искажённом виде проскользнуть в настоящее, теряя при этом и насыщенность, и многомерность. К дневничеству я тяготею с детства – массу толстенных тетрадей, грязных исчёрканной подростковой сопливостью и философскими размышлениями о революции духа человеческого, я выкинула лет эдак в девятнадцать. В мусорный бак вслед отправились и кассеты – я ленилась записывать, посему начитывала на допотопный диктофон сдавленным и жалостливым полушёпотком.

Вернувшись с Волошинского феста в харьковскую осень, оскоминную началом семестра, я строила грандиозные планы сочинить сказку с осовремененными греческими мотивами (не смоковницу!), нанизанную опаловыми, сердоликовыми, яшмовыми – слоёными словечками на несколько нитей, шкатулочный вариант от Ящерицы, которая, когда спит, становится хозяйкой… не горы! Вулкана. Но… но… но… в «в ту ночь водка была, как кислород, – снова можно было дышать», а «запись боли в одном пространстве не стереть записями счастья в других»…

Меня нередко упрекают в излишнем пафосе – в частности, «нормальные». Потому как я людей идеализирую и слабость питаю к перистым, неявно формулируя, выспренно изъясняясь, – путающаяся в показаниях в(не)заправская лгунья.

***

Когда среди бела универска дня четверга в разгар одиночной беготни около доски я превращалась если не в пачкуньку пёстренького, то в мелодышлика пятнистого, нежданно позвонила Ленка и сообщила, что выезжаем машиной в пять утра. Уверенная прежде в солидном временном запасе с несобранной сумкой и кучей несделанных покупок, я запаниковала и погрузилась в ироничные рассуждения, как ловко Самокиш всё за меня решил. Между прочим /обыденным и постылым/, он как-то поинтересовался, не против ли я ехать не поездом – автомобилем. Разумеется, у меня в пятницу выходной, а Воробышек отвезёт меня к себе вечером, но Максу откуда знать?.. Паче, пока мы с Ленкой пересекали Город по спирали заливистых улиц от горизонта к каравану, у меня был реальный шанс выброситься на ближайший тротуар – Птица эмоционально отреагировала на моё заявление трезвости: «Если Самокиш бросит пить, я перестану вращать земную ось!»

Дома Воробышек /я тогда впервые переступила её порог/ – воплощение заботы и гостеприимства! – накормила отменной солянкой, регулярно с завидной трогательностью осведомляясь, не мигренит ли, и не стану ли я /в блоге/ сравнивать её с Николя… Я с неизменной /почти священной – да будет посыпаема моя макушка конфетти/ нежностью вспоминаю переговоренное тогда в состоянии крайнего эмоционального напряжения, когда волоски подрагивают под частыми мурашиными шажками, когда под кожей шушукаются семь ветров, а сквозь поры гейзерами сифонит пар.

Если Ха-а – мироутверждающее испоконье духовно-интеллектуального уюта иных планет, если Каллинка – мерцающий свет родного окна, Касумка – сумбурное воплощение тонкой, как кружево, интимности, а Светловик – крепкое тепло лилового пледа, то Ленка – транквилизатор, «большой взрыв».

Около пяти мы, от зубодробительной прохлады в осиновые листья обращённые, курили на парапете, высматривая синий Шевроле даже во внедорожниках. После сонный Макс во дворе отпаивал нас кофе.

В Крым ехали по-диогеновски, в сумках, – багажник оккупировал дельтаплан. Нам встретились розовощёкий восход, горячая курица-гриль и солнечно-мусорный Сиваш…

Я хмелела от Ленки в коньяке, от стихаоса бесед, от атмосферы поэбунта на заднем сидении.

Совсем нежданно нагрянул Коктебель узкими улочками, скупой кипарисовой зеленью, коттеджем с террасой, квадратной кожанодиванной кухней, тесными спаленками и не закрывающейся душевой, на которую посягают одновременно вся.

Вечером, полным неона и чернослива, отправились на набережную втроём – прикасаться к празднику приморской жизни, рассматривать трубки и мундштуки, слушать рок прибрежных кабаков и волн, смаковать шашлык.

***

Авитаминозное безделье начала весны бродит сумбурно дымчатым привидением спутанных запахов, интуитивных предчаяний сомнительного мая, поминанием визгливых ледовых горок Питера до спёртого вздоха, выдуманными латунными пуговицами трубочиста среди щебня на берегу ручья и невозможностью вернуться /дорисовать «янтарные крылья», а не выпадать Пьеро из пыльного шкафа/.

***

Доброго времени. Утра. С утками. Утрирую, чайками. Я интроверт. С тягой выплёскивания вовне бредовых идей вроде «сырых котлет на плечах», «растёкшегося» по лопатке «часа», общности белки и фонаря. Давеча меня попрекнули аутизмом. Судорожно вдумываясь /под коньяком/ в последнее слово, упрекаю себя в тяжеловесности языка.

Сорю словами. Сорю молчанием. Недоговоренным. Аут – с английского вне. А я совсем внутри. Нет-нет, я разумею, что вне нормы, вне людей, вне мира. Эдакая чужеродность выталкиваемая – «вся из блёсток и минут».

Я почти не спала между семнадцатым и восемнадцатым сентября две тысячи десятого. Мне снилась набережная в обильном бетоном Городе, монахи и деревянный, с дырами, мост… По ступеням вверх поднималась на детскую площадку женщина в поисках «своего единственного слова». Она говорила пальцами по-итальянски о «сладостях ничегонеделанья».

Неостановимый понос… разжиженной мысли. Ротко, будь мы с ней тогда знакомы, наверняка, обнадёжила бы, что благодаря чужеродным телам /она/ всё ещё вертится. Совсем в синергетическом духе! В такие моменты ловлю наркотический кайф от собственной исключительности… обожаю жизнь… например, колючими ветрами с моря и крупной влажной галькой под бёдрами и шеей /или столичными огнями по пути на вокзал/.

***

Так я бродила, утихомириваясь…

Пока не позвонил поэт из Греции Смакиш Самс и не позвал завтракать. Максим, по-видимому, решил взять реванш за несостоявшийся вчера пельменный суп и накормил нас – яичным.

Купание.

Банан.

Купание.

Солнце неваляшкой на лазоревом блюде – «любовь мистическая и окончательная со своими евангелиями».

Блок от Литфеста, в который попала я /благодаря Клёну/, ночью закрывал фестиваль: после дивного концерта Елены Фроловой.

Все детали /и не только/ можно почерпнуть здесь –