От субботы до субботы. Бремя страстей человеческих

 

Наступил вторник, 9 декабря — день, когда Лис должна была вручить манифест свободы из овощного отдела. Как ни парадоксально, этот решающий акт, должный нести облегчение, наполнял женщину нервозностью и беспокойством. Она нервничала, хотя казалось, ей следовало бы быть абсолютно невозмутимой. Но всё внутри звенело, как перед грозой.

Впрочем, сложилось лучше, чем Лис ожидала. Когда она протянула конверт, шеф отреагировал... адекватно, только выразил... подозрительно искреннее сожаление и неожиданно предложил: не хотела бы она остаться и заниматься чем-то другим?..

Лис мысленно усмехнулась с достойным Ашендена цинизмом. Этот его жест — не более чем разрисованная вуаль, наброшенная на алчность. Разумеется, ему было жаль лишаться безропотной, дешёвой грузчицы-уборщицы. Наверняка, придётся существенно дороже затыкать структурную прореху.

— Физически тяжело, — отчеканила Лис заранее заготовленную фразу, словно обязательную максиму Мэтью, которой тот мог бы одарить своего крестника.

Сожаление собственника не успокоило её, а до ожесточения разозлило. Всего неделю назад об увольнении сообщила её коллега, ответственная за тот же овощной отдел, с теми же жалобами, которыми поделилась в приватной беседе: хаос, удушливая критика, кошмарный менеджмент. Вместо реформ и налаживания процессов, владелец просто выражал... ни к чему не обязывающее сожаление! Он оказался не способным принять правду, предпочитая бесполезные жесты.

Всю оставшуюся неделю у Лис были вечерние смены, и с каждым днём её работа становилась всё более призрачной и абсурдной. Новый товар теперь разгружали по утрам — не в результате стратегического решения... потому что так вышло. Случайный поворот в жизни экспатов в малом уголке.

Теперь Лис слонялась по магазину, ощущая себя лишним персонажем, который должен покинуть пьесу, но остался бродить по сцене. Нанятый дополнительный персонал устранил необходимость бегать с языком на плече, но это только обнажило бестолковое управление. Не было задач, не было смысла.

В теории... это должно было радовать — отсутствие бесконечных ящиков и спешки! Но у Лис не получалось. Ей было невыносимо находиться в этой тюрьме. Её раздражало всё: каждый ценник, каждый/ая покупатель/ница, каждый... банан.

Она едва приползала домой, без сил, абсолютно измученная. Каждая мышца ныла. Унизительное физическое бремя... в точности как то, которое нёс Филип Кэри, когда его тело отказывалось служить ему, а дух всё равно рвался к маяку. Лис заставляла себя учить названия пирожных для новой работы, но просыпалась уже выжатой, как лимон.

В субботу утром, в то время как каждая клеточка молила о покое, Лис ожидало ещё одно бюрократическое испытание — глупый, но важный ритуал. Чтобы начать работу в кондитерской, требовался свежий серттфикат, Bescheinigung des Gesundheitsamtes, — обязательная жертва служения искусству приготовления и любого другого взаимодействия с едой. Заплатившая тридцать евро Лис заранее записалась на виртуальный приём. В назначенное время ей позвонили по WhatsApp. На другом конце, сквозь экран, женщина увидела утомлённое человеческим непостоянством и глупыми вопросами лицо. Лис попросили показать паспорт, уточнили адрес. Долго и сосредоточенно человек на другом конце рассматривал документ в камеру, словно искал в нём великий замысел, объясняющий процедуру.

Затем последовала ссылка на обучение. Лис, которая уже проходила его много месяцев назад (как выяснилось, зря, срок годности того сертификата истёк, как у скисшего молока в её холодильнике), вынуждена была снова посмотреть получасовое видео — пособие о важности мытья рук и поддержания чистоты на рабочем месте, снабжённое информацией о всевозможных инфекциях и чреватых штрафами и судами нарушениях.

— Глубокомысленно, не правда ли? — усмехнулась Лис про себя с детективной отстранённостью Ашендена. — Тридцать евро, чтобы тридцать минут слушать ерунду. Заплатить за право посмотреть на луну, но получить инструкцию к фонарику.

После вечерней смены в субботу Лис, измученная до колик, еле живая, переступила порог. С трудом она приняла душ, переоделась в чистое и душистое и буквально выпихнула себя из квартиры. В плотных чёрных колготках, пёстром облегающем платье крупной вязки, высоких ботинках, длинном тёмном пальто, в берете и широком голубом шарфе, она выпорхнула в темноту, закрыла глаза, шагнула в спасительное межпространство и... оказалась в Париже тридцатых годов прошлого века на площади Вандом, возле отеля Ритц — строгого, элегантного здания с изящным лепным фасадом.

Приближающееся Рождество не искрилось, как нынче, кричащим американским изобилием, но проявлялось в сдержанных, дорогих деталях. Главными предвестниками праздника были витрины бутиков на Рю де ла Пэ и бульваре Капуцинок, украшенные изысканными гирляндами. Повсюду витал запах жареных каштанов, смешанный с ароматами французских духов и влажной парижской зимы. Дамы в меховых горжетках и мужчины в твидовых пальто спешили купить подарки к празднику у знаменитых ювелиров и портных.

— Дженни ждать не стоит, — себе под нос прошептала Лис, — увязла в любовных перепетиях по уши.

Женщина подняла голову и всмотрелась в звёздное небо над площадью. Она чувствовала себя лишней в этой предпраздничной суете, как Филис в гостиной, куда её по ошибке пригласили. Дженни приходила в межпространство, когда их обеих тянуло туда одно и то же желание, общая тревога. Но сегодня подруга была увлечена новым счастливым романом, американскими горками медового месяца. Лис радовалась искренне, всеми фибрами, неподдельно, до луны и обратно — Джен заслужила любовь. Но одновременно в ней просыпался едкий сарказм Ашендена, ведь лучшая подруга даже не поинтересовалась, как отреагировали в супермаркете на увольнение Лис, только делилась пятнами на солнце со своим бойфрендом, своей мелодрамой.

«Забавно, — подумала женщина, — когда действительно нуждаешься в подруге, чтобы разделить освобождение или гнев, она всегда занята своими делами... я — второстепенная героиня спектакля».

Наверное, Лоуренс Даррелл в Париже чувствовал такое же нескончаемое, неудержимое, невозможное одиночество, когда его друзья и невеста были убеждены, что он попросту тратит время. Лис хотелось высказаться, выплеснуть скопившуюся ярость на капусту. Но обе её собеседницы — Дженни и Суббота (её собственное вечно ускользающее альтер эго), — похоже, договорились между собой, провалились в малый уголок. Была бы Лис сторонницей конспирологических теорий, точно усмотрела бы космический заговор масонов с инопланетянами.

— Ну что ж, — пробормотала Лис. — Если жизнь — пьеса, мне сегодня в одиночку сливаться с декорациями.

«...Каждый из нас одинок в этом мире, — вслед за любимым Моэмом про себя повторила она. — Каждый заключен в медной башне и может общаться со своими собратьями лишь через посредство знаков. Но знаки не одни для всех, а потому их смысл тёмен и неверен. Мы отчаянно стремимся поделиться с другими сокровищами нашего сердца, но они не знают как принять их, и потому мы одиноко бредём по жизни, бок о бок со своими спутниками, но не заодно с ними, не понимая их и не понятые ими. Мы похожи на людей, что живут в чужой стране, почти не зная её языка; им хочется высказать много прекрасных, глубоких мыслей, но они обречены произносить лишь штампованные фразы из разговорника. В их мозгу бродят идеи одна интереснее другой, а сказать эти люди могут разве что: тётушка нашего садовника позабыла дома свой зонтик»...

Роскошные витрины Рю де ла Пэ были далеки от реальной жизни ничуть не меньше, чем луна от шестипенсовика. В ювелирных лавках недостижимыми идеалами сверкали бриллианты. Ноги сами привели женщину на одну из тихих улочек, недалеко от Елисейских Полей. Из приоткрытого окна бара плыл тягучий тоскливый блюз тридцатых о городе греха, где шикарное Рождество скрывает трагедии. Лис толкнула потрёпанную дверь и вошла внутрь.

Там царил застенчиво скрывающий усталость стен и лиц полумрак. От табачного дыма и винных паров воздух тяжелел и гнулся к земле. Музыка заглушала голоса. У барной стойки сидел молодой человек. Ему было около двадцати трёх, и выглядел он безнадёжно наивным в своём дорогом твидовом пальто, слишком свежим и чистым для этого места, где миллион оттенков усталости разлился в несмываемых пятнах на полу. Он сосредоточенно изучал рюмку с бренди, словно искал в ней ответы на риторический вопрос. Вряд ли он ощущал себя в своей тарелке. Его лицо выражало недоумение. Рядом с ним, за столиком, сидела и курила женщина, эмигрантка в поношенной, когда-то элегантной, одежде.

Здесь, в этом прокуренном кафе, разворачивалась настоящая драма, бремя страстей человеческих. Но Лис по-прежнему не с кем было это обсудить. Она сделала шаг в глубь зала и различила другие фигуры.

За самым дальним столиком сидел мужчина, похожий на морского разбойника. Его суровое лицо было обожжено солнцем, а почти слепые глаза уставились в пустоту, высматривая там идеи для новых полотен. Широкополая соломенная шляпа, уместная на тропических островах Полинезии, здесь казалась нелепой. Пятна краски на мятом пиджаке напоминали об отказе от благ цивилизации. В руке он держал стакан, но мысли его, несомненно, блуждали где-то далеко.

Ближе к Лис сидела пара: молодой человек с интеллигентным лицом, на котором застыло выражение изводящей тоски, не спускал глаз с женщины, в целом, заурядной, но с какой-то магнетической животной силой, сквозящей в каждом её неуклюжем движении. Она громко хохотала над чем-то несмешным.

Поодаль сидел мужчина... не от мира сего. По некоторым необычным деталям в одежде можно было заключить, что он недавно вернулся из Индии. Выражение его лица было невозмутимым и отстранённым.

Наконец, за маленьким столиком в углу, где свет падал так, чтобы выгодно подчеркнуть её безупречную красоту, сидела женщина. На губах её играла блаженная улыбка. Перед ней стояла кружка пенящегося пива и тарелка с румяной жареной картошкой.

Лис нашла свободный табурет у стойки и села, завороженно разглядывая ожившие литературные легенды своей юности: «самая лучшая вещь, которую можно сделать в этом мире, — это наблюдать за ним».

Внезапно дверь кафе распахнулась, впуская сквозняк и шестидесятилетнего мужчину. Он был тщательно выбрит, подтянут и держался прямо, как привыкший к дисциплине человек. На нём был безупречный тёмный костюм. Холодные глаза фиксировали каждую деталь интерьера, каждую эмоцию на лицах присутствующих, а его манера держаться казалась слегка отстранённой. Он был похож то ли на искушённого дипломата, то ли на циничного врача. Хромая, он прошёл через зал и остановился справа от Лис. Та почувствовала слабый запах одеколона. Мужчина молча занял соседний табурет и заказал себе виски.

— It seems to me that you need a listener. I am at your service. I am ready to hear you out, — сказал он.

— Это так не работает! — рассмеялась Лис. — Вы всерьёз полагаете, что я выложу вам свою подноготную? Вот так просто?.. Смогу рассказать незнакомцу, что у меня на душе? Вы же не мой психотерапевт, в самом деле! К тому же, разговор в баре... перекрикивая музыку... сложно считать сколько-то... дельным? Важным? Смыслообразующим?..

Мужчина ничуть не смутился. Его проницательные глаза изучали Лис с бесстрастным интересом, с каким он, должно быть, рассматривал тропических насекомых в Малайе. Он сделал глоток виски.

— Мой опыт показывает, — ответил он, — что люди охотнее всего рассказывают о себе незнакомцу. Тому, кто не станет судить... или требовать продолжения пьесы.

— Вы совершенно не похожи на неосуждающего человека и сторонника безоценочной коммуникации, при всём уважении. Я догадываюсь, кто вы. Я безмерно уважаю ваше творчество, но вы остаётесь мужчиной (хоть и бисексуальным!) начала прошлого века. Со всеми вытекающими...

— Вы зажали воображение а тисках формальной логики... и даже в пространство вымысла несёте прописные истины суровой реальности. Зачем?.. Здесь вы можете быть свободной, а я могу быть таким, каким вы (по)желаете меня видеть. В этом баре каждый/ая сидит, запертая в своей концептуальной башне... из слоновой кости, раз в день опуская на верёвочке скрученное в трубочку бессмысленное послание на листке бумаги. Но иной раз достаточно толкнуть дверь. И крикнуть, — он кивнул в сторону гостей. — Посмотрите на них. Разве вы не видите?.. Каждому/ой в этом полумраке нужна... исповедь без обязательств! Истина, как и любовь, часто оказывается разменной монетой в суматохе дней. А блюз... заглушает тишину, когда люди, наконец, слышат себя. Ваш гнев. Ваша ярость. Вы всё бродите по сцене, которая вам не принадлежит, разве я не прав?..

Лис опустила голову, чтобы не видеть упрямого, въедливого выражения его лица.

— Правы, — признала она. — Но всё это игрища межпространства, не более... а я не хочу тратить силы на всякие литературные упражнения. Я так устала!.. Ни малейшего желания пытаться видеть вас тем, кем вы не являетесь. Довольно с меня ролей и разрисованных вуалей... Он не способен принять правду, — отрывисто и невпопад она вспомнила владельца супермаркета. — Он жаден, но не признаёт этого, прикрывающийся вежливостью лжец!.. Я не боюсь настоящего бремени... я его несу ежедневно. Я приползаю домой выжатая, как лимон, с ощущением своей мигрантской второсортности, без веры хоть в какую-то профессиональную самореализацию в этой чёртовой стране, да и на родине тоже... я тоскую по дому, по тому, оставленному, брошенному впопыхах в начале большой войны. Я совсем одна... со своим стыдом и случайным... предательством. Я ненавижу место, которая занимаю... я могла бы его сменить, я же не дерево. Но я... дерево. Рыба на дереве. И мне... мне не с кем об этом поговорить, потому что все заняты, у всех свои заботы... и это нормально. Вы готовы слушать?.. Моя история скучна, как дождливый осенний день, и проста, как три копейки.

Писатель (а это был, конечно, он) помолчал, медленно поднял стакан, поднёс его к губам, но не отпил, а просто держал, глядя сквозь янтарную жидкость на расплывчатую фигуру слепого художника в соломенной шляпе.

— Скучна? Проста? — повторил он. — Это вызов. Всякий, кто полагает, что бремя страстей человеческих должно быть... экзотичным или литературным, лжёт себе. Подлинное бремя... в рыбе на дереве. Во второсортности, в тоске по дому, брошенному в начале войны, — и в стыде за это. Любой выбор... болезненный. Он несёт последствия. Вы предпочли тюрьму супермаркета неопределённости возвращения. Вы наложили на себя путы... это чрезвычайно драматичный сюжет! Стыд и виртуозно скрытое чувство предательства — ядро любой драмы, — он постучал пальцами по стойке, привлекая внимание бармена, чтобы заказать ещё виски. — Ваша история не о капусте, эмиграции и бюрократии... она о маяке, к которому вы рвётесь всей душой, о последней надежде, — его взгляд стал тёплым и сочувствующим. — Я могу написать о стыде, войне и одиночестве. С абсолютной бесстрастностью. А ваша история... стоит минимум десять шиллингов — цена хорошего романа.