Между прочим (Одесса, 2012, июнь)

Я – колеблющийся и сомневающийся фрукт… вроде папайи. Во всём, что касается работы, творчества, подарков, любви, погоды, мигрени и похорон. Только в путешествиях, походах, поездах и в выборе книг проявляются стойкость и незыблемость. Я всё меньше пишу, всё уже и беспокойней вдумываюсь в ощущения, всё крепче врастаю в неизбежное. Нежность моя приобретает туманные, бестелесные, непрактичные очертания болтливого, слезливого облака. За Эко следует Кастанеда вместе с несбыточным отражением реального умиротворения, секса, согласия, скорости.

Случается рукопожатие, не являющееся таковым, но трепетное, многообещающее, не требовательное, надёжное – идёшь по улице, снимаешь руку со знакомой талии и просто касаешься чужой ладошки пальцами, не забирая в свою. И столько в этом жесте странного. И думаешь: не то, что одному яснее, мертвее и тише пережёвывается, а просто – в чём смысл единения, зачем безудержно и бестолково держаться местоимения «мы», что конкретно в этом плече рядом особенно притягательного склонять голову, что в этом боку о бок чудится защищённого, в этой голове – близкого, любопытного, запредельного? Острое списываешь в пережитое, чувственное – в привычное, рассказанное – в узнаваемое.

Каждый божий складывается из элементарных бытовых частиц, из нанизанных одно на другое колечек злободневности, из обычной тягомотины ужинов-обедов-завтраков, медовой нитью молчания стягивающей рты, из ожидания и прогулок. Я прогуливаю жизнь, как школьный урок. То ли в поисках сюжета, то ли от скуки. Последнее вероятнее.
Но в один прекрасный ловишь себя на том, какой насыщенный, сочный, обольщающий вкус у тёплых роллов. Как забавно аппетит заталкивает ловко закрученную в рис рыбу, а в уголки губ собеседника стекает соевый соус. Как внизу, на мощёной мостовой, копошатся туда-сюда разряженные, загорелые кузнечики. Как в спёртом воздухе археологического музея зияют за стёклами чьи-то косточки – им отказано в погребении потому только, что угораздило после смерти оказаться в разукрашенном саркофаге, зато паломничества на могилу всеобщие. Как в полотнах старых голландских мастеров гармонично тускнеют краски, придавая исконную мрачность. Как по мотивам Моне размашистым детским почерком расплывается сиреневое. Как примитивное жёлтое сумасшествие приписывается Ван Гогу. Как разнородными зелёно-коралловыми оттенками расплёскивается дождь над вечным абсолютом обнявшейся пары под зонтом. Как упрямо сползается со скользкого матраса во всеобъёмное море. Как в подвале верхом на бочке мерцает пламя, и обжигает нёбо мятным лаймом ледяной Мохито.


На Дерибасовской открылася пивная… Ксенофобия, особенно голословная, для стороннего наблюдателя, в редких случаях, не лишена противоречивого обаяния, если сопряжена с симпатией к враждебному искусству. Я, наверное, погорячилась бы, называя маму антисемиткой, но папиного миролюбия – все мы евреи, ей не достаёт, несмотря на слабость к еврейской музыке. В Одессе всё с душком (псевдо?)еврейского колорита пахнет органично, весело и слегка алкогольно. Как дворик среди сталинок с петуньями, мальвами, вьющимися розами, простынями на верёвках, коваными перилами и античными колоннами.


В душном плацкарте, под надоедливые басни казарменных полустудентов-полувоенных, под щекот(ные\ливые?) шепотки ночных барышень, сидя под кондиционером в вагоне-ресторане, г`олодно вникая в отбивную с фри, кляня собственное транжирство, с одной стороны, а с другой – сознавая силу материальности желания, приходит осмысление связности тоски и мизантропии, любви и бытия, жгучей необходимости находиться вместе, соприкасаясь тыльной стороной ладоней, даже не соединяя пальцев, молчать под разными одеялами каждый со своей повестью, идти в ногу, приноравливаться к родному дыханию, когда засыпаешь, и… понимать.

Stop

Стоило мне поверить, что я живу всерьёз, и мой кукольный домик развалился где-то в районе харьковских трущоб, а на пепелище игрушечных обид эльфы затеяли весёлые танцы, как сразу на меня обрушились очевидно меркантильные, реальные, бытовые проблемы. А мои неуклюжие методы решения годятся разве что на мытьё окон, чистку унитаза и сёмгу на гриле. Куда же без излюбленного способа – бежать, ехать, улепётывать и при этом топтаться на месте, в безутешной рефлексии пожирая собственный хвост и трепетно отращивая новый!

Во-первых, самая грандиозная авантюра в моей жизни – оставить университет, отказаться от идеи написания диссертации, податься на вольные хлеба, должна бы воплощать свободу, как осознанную креативность. А я, несмотря на заверенное заявление в отделе кадров, всё никак не могу поверить своему громоздкому счастью, мучаюсь виной, что предаю научного руководителя, и элементарно боюсь – всё в педагогическом свете мне преподносили на блюдечке с каёмочкой из отборных формул без особенных усилий с моей стороны. А я абсолютно бесталанный математик и сомнительный знаток специальных предметов.

Во-вторых, поиски новой работы пока не увенчались успехом, хотя некоторые достижения имеются, впрочем, паллиативного свойства. Я, как прежде, плыву по течению в надежде рано или поздно образумится, и никак не возьму в толк, что откладывать на завтра невозможно, потому как рожать деньги я, к стыду своему, не научилась.

В-третьих, любая деятельность меня не устраивает, я хочу (и это пресловутое ХОЧУ преследует меня хлёстко и настойчиво) заниматься ТЕКСТАМИ, в идеале, редактированием. А на этом поприще я слабо отвечаю требованиям потенциальных работодателей – вот и повод для очередного стресса. Бить или бежать? Бежать!

В-четвёртых. Самое сложное. Рвущееся наружу. Побуждающее меня к этому вопиюще истеричному монологу. У Петруши обнаружили камень в почке, который нужно дробить. Как следствие – ей запрещают покидать пределы Одессы. Лечение – деньги, время, нервы. Главное – деньги. Денег нет. Маме Светы, на мой взгляд, сложившаяся ситуация даже на руку, ибо появился законный способ удерживать дочь рядом. А меня, скорей всего, отправят в Харьков и, в лучшем случае, дело ограничится слёзными беседами по скайпу. Петрушина мама тоже неважно себя чувствует и, смею предположить, воспользуется выгодным положением вполне. Мне же не остаётся ничего лучше, кроме как смертельно заболеть. Правда, в этом случае у моей подушки, вероятно, будет сидеть единственный человек – мой отец. Стоп.