limurk

Я – колеблющийся и сомневающийся фрукт… вроде папайи. Во всём, что касается работы, творчества, подарков, любви, погоды, мигрени и похорон. Только в путешествиях, походах, поездах и в выборе книг проявляются стойкость и незыблемость. Я всё меньше пишу, всё уже и беспокойней вдумываюсь в ощущения, всё крепче врастаю в неизбежное. Нежность моя приобретает туманные, бестелесные, непрактичные очертания болтливого, слезливого облака. За Эко следует Кастанеда вместе с несбыточным отражением реального умиротворения, секса, согласия, скорости.

Случается рукопожатие, не являющееся таковым, но трепетное, многообещающее, не требовательное, надёжное – идёшь по улице, снимаешь руку со знакомой талии и просто касаешься чужой ладошки пальцами, не забирая в свою. И столько в этом жесте странного. И думаешь: не то, что одному яснее, мертвее и тише пережёвывается, а просто – в чём смысл единения, зачем безудержно и бестолково держаться местоимения «мы», что конкретно в этом плече рядом особенно притягательного склонять голову, что в этом боку о бок чудится защищённого, в этой голове – близкого, любопытного, запредельного? Острое списываешь в пережитое, чувственное – в привычное, рассказанное – в узнаваемое.

Каждый божий складывается из элементарных бытовых частиц, из нанизанных одно на другое колечек злободневности, из обычной тягомотины ужинов-обедов-завтраков, медовой нитью молчания стягивающей рты, из ожидания и прогулок. Я прогуливаю жизнь, как школьный урок. То ли в поисках сюжета, то ли от скуки. Последнее вероятнее.
Но в один прекрасный ловишь себя на том, какой насыщенный, сочный, обольщающий вкус у тёплых роллов. Как забавно аппетит заталкивает ловко закрученную в рис рыбу, а в уголки губ собеседника стекает соевый соус. Как внизу, на мощёной мостовой, копошатся туда-сюда разряженные, загорелые кузнечики. Как в спёртом воздухе археологического музея зияют за стёклами чьи-то косточки – им отказано в погребении потому только, что угораздило после смерти оказаться в разукрашенном саркофаге, зато паломничества на могилу всеобщие. Как в полотнах старых голландских мастеров гармонично тускнеют краски, придавая исконную мрачность. Как по мотивам Моне размашистым детским почерком расплывается сиреневое. Как примитивное жёлтое сумасшествие приписывается Ван Гогу. Как разнородными зелёно-коралловыми оттенками расплёскивается дождь над вечным абсолютом обнявшейся пары под зонтом. Как упрямо сползается со скользкого матраса во всеобъёмное море. Как в подвале верхом на бочке мерцает пламя, и обжигает нёбо мятным лаймом ледяной Мохито.

На Дерибасовской открылася пивная… Ксенофобия, особенно голословная, для стороннего наблюдателя, в редких случаях, не лишена противоречивого обаяния, если сопряжена с симпатией к враждебному искусству. Я, наверное, погорячилась бы, называя маму антисемиткой, но папиного миролюбия – все мы евреи, ей не достаёт, несмотря на слабость к еврейской музыке. В Одессе всё с душком (псевдо?)еврейского колорита пахнет органично, весело и слегка алкогольно. Как дворик среди сталинок с петуньями, мальвами, вьющимися розами, простынями на верёвках, коваными перилами и античными колоннами.

В душном плацкарте, под надоедливые басни казарменных полустудентов-полувоенных, под щекот(ные\ливые?) шепотки ночных барышень, сидя под кондиционером в вагоне-ресторане, г`олодно вникая в отбивную с фри, кляня собственное транжирство, с одной стороны, а с другой – сознавая силу материальности желания, приходит осмысление связности тоски и мизантропии, любви и бытия, жгучей необходимости находиться вместе, соприкасаясь тыльной стороной ладоней, даже не соединяя пальцев, молчать под разными одеялами каждый со своей повестью, идти в ногу, приноравливаться к родному дыханию, когда засыпаешь, и… понимать.