limurk

Иной раз мне кажется, что я прожила не одну, а добрую дюжину жизней. И нынешняя, тринадцатая, определённо, не самая лучшая, интересная, насыщенная, или счастливая... напротив!

За долгие месяцы я не написала ни строчки, не издала ни звука, не выдала ни единого предложения. Сплошные скованность и немота. Сложности и препятствия. Непобедимое желание закончиться. Острая, колючая, мерзкая зависть ко всем, чья жизнь продолжается, кто развивается и нащупывает пространство для роста, ко всем, кто учится и реализует собственное предназначение, ищет его и триумфально находит.

Единственная близкая мне форма противостояния реальности, на которую хватает желания, — эскапизм, творчество, складывание мыслей в слова, — сдаётся мне, доступный и внутренне одобряемый способ. Я не питаю иллюзий по поводу эксклюзивности, глубины и ценности моей писанины, моего вторичного, сотканного, собранного из постколониальных, зросійщенних спутанных культурных ниток несовершенного языка. Однако... если я взаправду нуждаюсь в процессе больше, чем в результате, если погружение в символы и смыслы важнее контакта с возможными читательницами, следует хотя бы попытаться.

Пару недель назад я проплывала свой привычный километр в открытом бассейне в лесу и разглядывала небо, огромную птицу, летевшую высоко над деревьями. Такой обыденный, но одновременно уникальный, неповторяемый в узоре конкретного лета, дня, секунды рисунок, захватившее меня ощущение деперсонификации, которое я полюбила за скрытое в нём освобождение от душных пут Я, воображаемое единения с вселенной, всего пара минут, не больше. Жаль, невозможно растянуть эту мимолетную медитацию на месяцы или годы, чтобы сбежать в нестойкое, переменчивое, как отражение в луже, ничто в нигде, на задворках снов и кошмаров.

Я люблю свои сны, особенно сейчас, хоть и не запоминаю их вовсе... теперешняя реальность на вкус как вселенская усталость, тугая, нескончаемая, вся как будто на последнем издыхании, да никак не издохнет. Ни она, ни я, к стыду своему. А когда я подумаю, что ещё мучительно пережевывать её лет сорок или даже больше, мне становится сильно не по себе. Впрочем, когда мне было по себе, помню я уже смутно. Точно до февраля 2022.

Я терпеть не могу немецкие светофоры и люблю Aperol Spritz. Жизнь состоит из мелочей, восприятие — калейдоскоп воспоминаний. Вот я сижу в итальянском ресторанчике Равенсбурга, где обслуживают преимущественно хорваты, ем пиццу с креветками в жаркий августовский полдень. На антидепрессантах, если бросить курить, вкусовые рецепторы в хорошем смысле сходят с ума от восторга, вроде вальсирующих эльфов в вальпургиеву ночь.

Мне не повезло родиться красивой, умной или талантливой. Так бывает сплошь и рядом. К сожалению, в чёрной дыре нарциссической травмы это ощущается трагедией и адом, который всегда с тобой. Драма одарённого ребёнка /разумеется, не моё/. Бремя недостаточности. Я до сих пор ношу в себе слова вроде не очень-то значимого, да и вздорного провокатора почти пятнадцатилетней давности. О том, что я поверхностна, тексты мои плоские, а сказанное мной не имеет веса. Только сейчас, разменяв пятый десяток, одинокая иммигрантка в скучном городе башен, ворот, игр и паззлов, погружённая в свои фантазии, насквозь чужая в этой опрятной и бесстрастной стране, я нащупываю единственный смысл в желании рассказать свою историю.

Мне есть, что сказать, хотя большую часть отведённого мне времени я думаю и чувствую иначе. Мне есть, что сказать. И я хочу говорить... наверное... не подстраиваться под потенциальных читателя/льницу, не пытаться генерировать креативный сюжет и прыгать выше головы, не быть собой, а мучительно воображать несуществующие реальности, подражая то ли Вирджинии Вульф, то ли когорте современных сетевых поэтесс. Если есть в чём-то моя самобытная ценность, то в искренности... я смотрю на мир собственными глазами, другого способа восприятия действительности мне не дадено. И я наконец-то даю себе право быть собой в тексте, на бумаге, в той действительности, в которую всегда, сколько себя помню, хотела убежать. Окончательно и бесповоротно.

2009 год. Я перешагнула рубеж в четверть века /о чём свидетельствовала кошмарная фотография в паспорте/, у меня внезапно появилась работа /хоть и нелюбимая, нежеланная и гнетущая, но позволившая мне оставить аспирантуру и хотя бы временно выдохнуть/ и моя шкатулка, собственная квартира в Харькове.

Мне по-прежнему катастрофически не хватало романтических отношений и своей стаи, комьюнити, где бы мне позволено было проявляться и реализовать самую интимную потребность — быть понятой. Но тогда, летом 2009, я была полна волшебных предчувствий и уверенности, что вопиюще чёрная полоса позади.

Незадолго до я была убеждена: жизнь моя кончена, ничего увлекательного не произойдёт, счастье невозможно по определению, как и профессиональная самореализация, я обречена на одиночество, недовольство и вечный невроз. Мне так грустно, когда я мысленно возвращаюсь к себе, двадцатипятилетней, с разбитым сердцем и чёрной дырой внутри, трусливой, неуклюжей, насквозь странной, потерянной. Без единой опоры, без надежды.

Теперь я старше на шестнадцать лет, но словно не сдвинулась с мёртвой точки: всё такая же неприкаянная, одинокая, без компаса и ориентиров. Тогда моя работа в университете напоминала перманентный отпуск, я стыдилась о ней рассказывать. Окружение не было токсичным, отнюдь, контроль и изнурительный микроменеджмент отсутствовали, научный руководитель относился ко мне без преувеличения по-отечески, но я шла по какой-то чужой профессиональной тропе. С научными результатами не складывалось, я была /и остаюсь!/ неудачницей, так и не нащупавшей своего предназначения и специального интереса, за который можно держаться в самый тёмный час перед рассветом.

Нынче тёмный час затянулся на три с половиной года тоскливой, надоедливой эмиграции. Я категорически не верю в рассвет, оттолкнуться от дна, отыскать смыслы в марианской впадине депрессии, просто продолжать идти сквозь ад... Я едва выдерживаю нынешнюю мою работу, на пределе выгорания и зубовного скрежета. Равно как шестнадцать лет назад меня охватывают стыд и беспомощность. Я уже не учусь в аспирантуре только бы как-то пересидеть без серьёзных намерений защитить диссертацию, не преподаю... я сижу за кассой немецкого супермаркета и таскаю туда-сюда тяжеленные ящики в отделе фруктов и овощей, вечно грязная, потная, с навзрыд ноющей поясницей, выслушивающая критику руководства, увязнувшая в собственной меншовартості, неловкости от слабого владения немецким /и отсутствия сил на совершенствование/, чувствующая себя человеком второго сорта без будущего /да и настоящего/.

Моя тридцатипятичасовая рабочая неделя кажется непосильной, не представляю, как люди работают регулярно по восемь, десять, двенадцать часов в день, я едва выдерживаю шесть или семь с половиной и потом просто лежу пластом, как побитая собака. Я, действительно, ощущаю себя (из/по)битой — снаружи, изнутри. Дело не только в многочисленных ссадинах, синяках и царапинах. Я невольно становлюсь все левее... горничная в отеле, теперь вот Verkäuferin в супермаркете, прежде я не особенно задумывалась над эксплуатацией людей не/низкоквалифицированных профессий.

Самое гнусное... не помогает напоминать себе, что я закончила факультет прикладной математики в университете с отличием, что я худо-бедно говорю и читаю на четырёх языках, что за моими плечами несколько профессий, освоенных самостоятельно /и я даже была отчасти успешна/... это всё кажется фикцией, неправдоподобным мифом, выдумкой. Нет, не так: несущественным, просто ситуативными бухтами мнимого благополучия и везения, куда по воле случая занесло мою утлую лодчонку, кривую, косую, дрянную.

Невольно вспоминаю свой недолгий опыт в терапевтической группе, из которой я бежала, роняя тапки.

Обсуждение в самом начале гештальтист(ки)ы называют sharing, подозреваю, это калька с английского. Однажды в декабре, аккурат после своего дня рождения, я поделилась, что мне хотелось бы какой-то динамичной работы в группе. А поскольку многие участницы/ки мне нравились, хотелось бы узнать их лучше. Мне не хватало работы в малых группах с упражнениями и чёткими правилами. И тут разверзлась бездна!.. Обе ведущие стали говорить: я точно чего-то избегаю, ведь я могу со всеми без исключения удовлетворять свои потребности, а работа в малых группах не приветствуется /это нормально только в самом начале/. Также ведущие активно расспрашивали /по моим ощущениям выпытывали/, почему я не предлагаю тему для обсуждения в большой группе, что мне мешает познавать людей и прочая. Похоже, попали в мой триггер... и у меня появилось устойчивое ощущение: я сморозила жуткую глупость, я, вообще, зря завела об этом речь... А потом одна из них резко бросила: формы работы должны быть терапевтичные.

Я почувствовала такую неуместность и незнание/непонимание происходящего, что просто остановила разговор. Я несколько раз проговорила, настойчиво: я не хочу продолжать. Разумеется, были попытки выяснить, почему нет. В этом месте я ощутила невнятную небезопасность. Есть правило: можно закончить неприятную коммуникацию, но с первого раза это как будто не получилось. Напротив, мне пришлось несколько раз повторить: я не хочу больше говорить на эту тему.

Наверное, чуть позже мне стало легче, я слушала, давала отклики, ведущие интересовались, как я, это было даже... трогательно. Но потом одна юная девушка, которая опоздала и пропустила мой sharing, а застала финал, когда я грубо прекратила разговор, поделилась, что ей безопасно с мужчинами, а во мне она видит потенциально осуждающую женскую фигуру... Да, она сделала оговорку, скорее всего, из своих проекций: мол, я так жёстко завершила беседу, наверняка, буду осуждать её за мягкость.

Что, вообще?.. Я совсем оторопела. Я худо-бедно пояснила: одна из моих ценностей — не осуждать людей /на ровном месте точно/, моя философия в поддержке женщин и прочая, мне грустно, если я произвожу такое впечатление... А тут юноша, с которым мы общались вне группы немного, подключился, заявил, что боится моего осуждения. Ведущие, в свою очередь, отметили: раз я критикую и ругаю себя, другие могут резонно испытывать страх. Другое больное место: я разрушаю отношения, я опасна для окружающих.

После этой группы неделю я ревела, не переставая, в мыслях о суициде и с постоянными флэшбэками из прошлого. Я откатилась на два года назад, когда Катерина ушла, а я пыталась заново научиться дышать.

Я не боялась, как мне казалось, проявляться собой в большой группе, я пошла в работу /это беседа один на один с терапевткой, которую слушают, но не вмешиваются, другие/, я охотно говорила о себе, я много плакала /и предупредила, что это мой способ взаимодействия с миром, чтоб люди не пугались/, я давала отклики, искренние и максимально безооценочные, у меня не было сопротивления прежде. Просто большая группа, по моим ощущениям, неповоротлива. Взаимодействия напоминают спектакли одной актрисы/актёра с откликами зрителей/льниц, а я так оглушительно одинока и иногда мне хочется камерного диалога, и да, диалога по правилам и схеме.

Я, вероятно, нейроотлична и правила/схемы/упражнения меня успокаивают. Мне было невыносимо, остервенело, оглушительно больно... Равно как в обществе возникло ощущение: мне нужно маскироваться и подстраиваться. Для адаптации это, безусловно, хорошо, но получается... я просто не должна, не могу быть собой! Я словно всё время как-то не так себя веду и не то говорю.

Такой парадокс. В терапевтической группе могут /и делают!/ толерировать/не осуждать насилие к детям и женщинам /нет, я не считаю осуждение терапевтичным, отнюдь!/, но не чувствительность и тонкую кожу.

Хотя моя нынешняя жизнь обычно полна мучительных пережевываний сакраментального — я не знаю, что мне делать, — иногда меня охватывает беспричинная эйфория /эльфы танцуют на берегу пруда в чаще волшебного леса со звёздными фейерверками/. Полагаю, это позволяет сделать вывод: мой мозг в относительном порядке. Приём антидепрессантов, регулярный крепкий сон, плавание и физическая активность обеспечивают стойкие результаты /вероятно!/. Однако вечный экзистенциальный кризис неизлечим.

Эта внезапная эйфория /на несколько часов/ приятна и дарит временное облегчение. К сожалению, её приход невозможно спрогнозировать или предвидеть. Или спровоцировать. Бывало, такое состояние охватывало меня после девятичасового рабочего дня или накануне выходного, но никакой очевидной системы или закономерности я не обнаружила. Хочется испытывать эйфорию чаще, но каковы механизмы и способы...

Впрочем, любое состояние сменяется усталостью. Я снова измотана до кончиков ногтей и волос, у меня нет сил, энергии, я хочу принять горизонтальное положение и не думать. Не думать о своей чёртовой работе, о будущем и отсутствии перспектив, об одиночестве и безысходности, о неизбывной хандре по Украине и утраченному. Мысленно я путешествую в прошлое... и та моя былая реальность, даже в самые болезненные и токсичные периоды ощущается как не лишённая надежды, света, счастья. В отличие от безвкусной овсянки на воде моей тоскливой эмиграции. У меня нет сил сближаться с людьми, искать новые связи и знакомства. Нет сил на поиски другой работы. Нет сил вернуться домой, в Украину. Мои ложки закончились. Мне кажется, осталась одна-единственная, последняя, гнутая, побитая ржавчиной, с дырами и острыми краями. Ею я все ещё пытаюсь черпать противную вязкую кашу дождливых дней. Мой организм её не усваивает. Голод метафорический, впрочем, не убивает, а жаль!

Мне жаль, что я не могу растаять, исчезнуть, раствориться, как будто меня и не было вовсе, без воспоминаний и следа. Жаль, что я не могу поменяться местами с кем-то умершим/ей, любящим/ей жизнь, с планами, мечтами, желаниями... как мне в такие моменты не хватает магии: щёлкнуть пальцами и баста!.. Меня нет и не было никогда. Знаю, люди пугаются: подобные идеи рождает нездоровая психика. Но я, должно быть, устала притворяться нормальной.

Который день идёт дождь. Льёт как из ведра. Без перерыва и выходных. Двадцать четыре на семь. Как мои навязчивые мысли и воспоминания, от которых не сбежать, не спрятаться. Я терпеть не могу, когда во время паузы на работе ко мне обращается шеф, например, с претензией, критикой или указанием, да и просто с вопросом: как дела? Я пытаюсь отключиться и хотя бы на полчаса расслабиться, выдохнуть, забыться...

Несколько дней меня преследуют колючие, как занозы, воспоминания марта и апреля 2022, когда мы с Катериной жили в немецкой семье Зоретц. До сих пор кровь стынет в жилах при звуках этой фамилии. Перед глазами стоит серьёзное лицо Сильвии, когда она достала из мусорного контейнера с пластиком смятую пустую бутылку от сока и вручила нам со словами: она же денег стоит, нужно в неё дунуть, выпрямить и отправить в специальный автомат. Да, разумеется, она была права. Мы и сами почти сразу освоили эти премудрости, но тогда эта злополучная бутылка, изъятая из мусора... вслед за требованием сдвинуть на двадцать сантиметров машину, ибо она неровно стоит. За моими еженедельными походами в магазин за молоком и маслом для всей семьи /это не тяжело совсем, но мне так сложно давалась эта повинность!.. А ещё однажды я купила безлактозное молоко... и меня отправили его возвращать, а я не знала, как, переживала, нервничала... я готова была просто вернуть деньги из собственного бюджета за это злополучное молоко, только бы не возвращаться в магазин/. За третьей прививкой от Covid 19 на второй день по приезду. После негативных домашних тестов накануне /нас заставили их сделать/. Нет-нет, я убеждённая прививочница и сторонница вакцинации, но третью прививку можно было сделать позже /со второй не прошло ещё полгода/, а не сразу же после четырёхдневного побега на автомобиле от войны через пол-Европы.

Когда нас не было «дома», Сильвия часто заходила в «нашу» комнату, то окно за/открыть, то хрен его знает, зачем. Никакой приватности, никаких границ. Кристиан несколько раз затевал со мной разговоры, когда я максимально уязвимая, в халате выходила из душа /на первом этаже, а мы жили на третьем/. То его не устраивал запах в нашей комнате, то как мы сушим/стираем белье, то ещё что-то... Я пребывала в постоянном напряжении, как будто мои свежие ссадины ежедневно расковыривали зубочисткой. Я категорически не хотела с ними общаться, встречаться, пересекаться.

По выходным они часами занимали с утра кухню: не прорваться позавтракать. Мы принципиально не обедали и не ужинали «дома», ходили к моим родителям по соседству. Честно говоря, я даже не представляю, как бы мы иначе ели. В послеобеденное время кухня была занята: складывалось впечатление, что ели и готовили взрослые с детьми постоянно. Я задаюсь вопросом, зачем они позвали в дом чужих людей, если очевидно относились к нам... не просто не на равных, а в лучшем случае... как к экзотическим домашним (не)любимцам/питомицам, бестолковым, бесполезным, неблагодарным. Например, нам нельзя было прикасаться к столовому фарфору /нет-нет, мы не собирались им пользоваться, нельзя было грязную фарфоровую чашку, из которой пила Сильвия, поставить в посудомойку!/.

Я стараюсь по крупицам собрать, похоже, вытесненные психикой неприятные воспоминания, но мне удаётся поймать за хвост только ощущение неизбывного ужаса и безнадёжности. Помнится, хлеб у нас заплесневел /с кем не бывает?/, нам настоятельно рекомендовали не покупать свой /мол, будут покупать и на нас тоже/, а в итоге часто хлеба для нас просто не оставалось. Понятно, каких-то нюансов немецкой сортировки отходов мы не знали /как потом выяснилось, когда я больше вникла в вопрос, сами Зоретц, да и некоторые другие знакомые мне немцы/ки на работе, в частности, многие вещи делают неправильно, не задумываясь выбрасывают твёрдый пластик и чеки не в restmüll, как положено/, но в любую погрешность, мнимую ли, подлинную ли, нас тыкали носом. В итоге наш собственный мусор я тайком собирала в комнате и выкидывала где-то на улице. Мне хотелось уменьшиться, исчезнуть, не отсвечивать лишний раз. Находиться в доме и тревожно не вздрагивать можно было только в отсутствии взрослых /а лучше ещё и детей/, но такое удовольствие доступно было редко. Крайне.

Даже сейчас сознаю: мне мучительно до дрожи возвращаться в тот период, пусть мысленно. Странно, он давно позади, а что может быть терапевтичнее складывания переживаний в слова?.. Вероятно, Кристиан и Сильвия Зоретц хотели помочь. Они открыли абсолютно незнакомым людям двери своего дома. Были гостеприимны и, наверное, щедры. Помогли нам открыть счета в банке, разобраться с некоторыми бюрократическими нюансами. Но вместо признательности я испытываю ужас, я хочу вычеркнуть два месяца своей жизни, забыть, разорвать на лоскуты, лучше на отдельные нити и никогда больше не вплетать их в тот самый пресловутый коврик у порога.

Переезжали мы семнадцатого мая, ключи нам должна была отдать Анна днём, около трёх, в нашей новой квартире на Schwanenstr. 76/ Шваненштрассе, 76. Когда мы сообщили об этом Зоретц /и я сказала, что мы бы хотели увезти свои вещи днём/, Сильвия заявила, что мы не должны пропускать курсы немецкого, а переездом следует заниматься вечером, после семнадцати, в свободное время. Когда я неловко попыталась возразить, её голос стал ледяным и она напомнила, как много для нас делает Германия и прочая... Разумеется, мы не могли перенести передачу ключей /да и не хотели лишней секунды оставаться в доме Зоретц, но Сильвии об этом было знать необязательно/. Мы заверили её, что на курсы пойдём, а вещи заберём после пяти вечера.

Я не смогла себя заставить поехать за вещами... Катерине пришлось отдуваться вместе с моим папой. Казалось, освобождение близко, но нет... Сильвия потребовала, чтобы на следующий день вечером мы убрали свою комнату. Меня трясло и переворачивало: почему эта женщина никак оставит нас в покое?.. Мы не оставили какого-то немыслимого беспорядка, накануне я делала уборку /да, я не вытерла вековую пыль с видеокассет под телевизором, каюсь!/, но, но, но... Пришлось идти, улыбаться, пояснять, что вчера у меня «болела голова» /поэтому я не пришла за вещами/, снова благодарить, тщательно тереть все поверхности и пылесосить. После эпопеи Сильвия оценила результаты и снисходительно бросила: seems ok. К счастью, тогда я её видела в последний раз. Равенсбург — небольшой город, но мне удивительным образом удавалось не пересекаться больше ни с ней, ни с её мужем. Ни с детьми.

Только один раз... как-то зимой я гуляла на холмах возле крошечного замка и, кажется, столкнулась с дочерью, но ни я, ни она не подали виду и не поздоровались, не думаю, что она меня узнала. Да и я не уверена, что это была младшая Зоретц. В тот день я потеряла любимую серёжку. А с Катериной всё уже, как я теперь вижу, разваливалось.