Суета

Что ты увидишь, когда, расправляя плечи,
выйдешь из облака смутным декабрьским утром?..
Там не бывает ночи, но там не бывает легче.
Там, как и здесь, – зашорено или утло.
 
Ты принимаешь мир, как и прежде, – живо,
только сквозь стёкла безрадостных откровений.
Рвётся стальное небо, как сухожилье.
Свет расползается полупрозрачной веной.
 
Помнишь, как было холодно, зло и больно?
Как очевидно смотреть на чужие пальцы…
и сознавать невозможность руки разжаться.
Время, как в кислоте, растворилось после.   
 
Ты не хотел ни вражды, ни беды, ни обиды,
в кровь рассекающей скомканным снегом надбровье.
Просто становится тесно на лезвии бритвы –
больше дышать не способен ни веско, ни ровно…
 
Старый декабрь дикобразом вползает угрюмо
в голову, словно в нору, и пошагово метит
прошлое. Ты так боялся смерти –
ты до сих пор не поверишь никак, что умер…  
 
Быть не прощённым за чувства и честность биться
мышечным нервом в плену подзамочных скважин
нужно, наверное, чтобы понять однажды,
как полутон в полотне, полувздох забытый
важен…
 
Мнил себя чутким и слышащим ты, свободный
от одеяла чужой теплоты и вязки
в судорожном от жары лете – то ли ободран,
то ли святой наготой помазан.
 
Я допускаю вполне, что наступит завтра.
Вместе мы будем сидеть на ветвях кленовых –
голых над фонарями… когда внезапно
смерть развернётся вспять и начнётся снова.
 
 

Притча-паралалия (бла-женственное) (II)

Однажды ей приснился шутовской
колпак над иероглифом морщинок.
*
Её не в саван, а в стеклярус вшили.
Она мутнела бусиной фальшивой –
фисташковой.
Её растаскивали
на капельки, а попросту – на кой…

Она спала,
   кричала,
     веско,
       грамотно
выслушивая, принимала внутрь,
как анальгин, застойную луну
вприкуску с воздухом,
      на грамма два
едва ль умнея…
бежала в Нею
овсянкой. Ею
обременяли брешь, как сырость бренный мир
обременяет, – ей казалось так.
Позвякивал бубенчиком колпак.
Блуждающими светлячками – не людьми –
изнашивались чувства, как шелка,
от одного рывка.

Она надеялась, качаясь без конца
на хрупком подоконнике без веры
в заведомо дождливую венеру,
в избыточность любимого лица.
*
Зачем ей бог замыленной верёвкой
спаси… сомнительных бессмертий вопреки?
А клятва имени – удавка ли, уловка ли
стянуть её мизинцы и виски    
в порыве хмуриться…
      А клоун созерцал
под тыквой месяца затейливый хеллоуин
зловеще-кукольных перипетий на склоне
холмистых сумерек. Она ждала отца
(в который? – в сотый раз захлёбываясь дымом)…
и в келью пряталась необходимо,
где по углам хранила песни –
одну о море на слоёных скалах,
и о руке, подхватывать готовой
за локоток, скользящий в невесомость,
другую – всю из разнопёрых если
от шерстяных носков и до скандала,
из василькового настоя,  
уюта, хохота и шторма…
*
Когда вселенная подделкой расписной
не складывалась в чёрно-белый рубик,
и вавилонами заветный свет изрублен
был,
    она жила забывчивостью вглубь
себя, как аутист среди прозрачных нот,
как призраки и присказки холодных губ
вдоль запотевших линз.
Она считала лис,
за красной нитью пятясь в зазеркалье.
В ладошке сумасшедшинка скакала
клубочком. И нетаковость храня,
бунтарка сквозь грозу, как в отражение,
шагала рысью вымокшей, огня
стыдясь просить, а вымол(в)ить не в силах,
пока упорство не гасила
бла-женственно
в умалишённость.
*
Как фрукт сушёный
терялось солнце в кармане нёба.
Она стегала, как одеяло,
навылет раны под виноватость.
Всё мало!
Ей навязали канатным стёбом
витиеватость…
Она сходила, как с мизансцены,
с рассудка в осень – в неё бросали
сухие ветки. Двойную цену
она платила на свалке
истлевших углей. Но сны в награду
побегом в август, где за запястья
так зацелуют, что должно сразу
принять за счастье
      паралалию…