Питер. Встреча 2011 года. Я и одиночество – уже двое (с). Начало

Итак, «сначала поэты уходят от реальности – потом не могут вернуться». Разочаровавшись получить подарок не в праздничной обёртке, а в свитере, испачканном тушью, и вязанном цветастом шарфе вместо ленточки, принимая, как кредо, что «отчаяние – замаскированная гордыня», а «время – ожидание бога, который выпрашивает нашу любовь», я, чёрт подери, вновь разгоняю демонов, возвращаю себя и вспять выворачиваю тьму внутри… Мне снятся маки. В искрах. На поверхности солоноватой воды.

Которую неделю пытаюсь примириться с мыслью, что мы больше никогда и никуда не поедем втроём, что не будет коньячных перепевов Высоцкого и Чижа, бесшабашных прыжков на кровати, сокровенного воркования Воробышка и нетрезво-добрейших Максовых глаз да дружеского похлопывания ладони после каждого удачного прочтения…

Всё началось тогда, когда рухнул в очередной раз мой мир, когда милый папа приехал и нашёл те самые, единственно верные, слова, п(р)обуждая к жизни, когда меня обуяла жгучая жажда встретить 2011 в зыбкосеверорусском Петрограде.

По обыкновению свои путейные заметки я начала судорожно записывать в телефон, сидючи в полупустом вагоне метро среди плотно набитой поклажи, подтверждая собственную с(м)умчатость, стараясь не думать об опустошённой внутрянке, о том, что боле не повторится, о растоптанных перспективах, о невозможности отдаваться значимому проекту, о ледяной непростительности любимых… Моё с(к)укотливое нытьё много дней изливалось в уши ближних, пора бы погрязнуть в новой иллюзии благодеятельности!

И длился поезд. Скрипящий колёсами, будто вилкой по противню, с уютно-лазоревой нижней полкой в купе и воркованием соседок-преподавателей… с ни малейшим желанием признаваться в долге службы – мизантропия вопиющая (с удовольствием выставила бы за\на… с полусветской болтовнёй в поисках штопора). С гаданиями, которая возьмёт верх – та, что хочет спать, или которая желает пить. А четвёртый оказался штудентом – хорошо хоть не моим пурышем, я не настраивалась на знакомых – «запершись на ключ, гостей не зовут»… но отчего никому не пришло в голову взломать дверь?

Сонносуетный киевский вокзал поутру – с моим-то везением ну как не попасть в сортир аккурат в перерыв! Солнце справа от церкви растекалось на блюде простоквашей выжатого декабря. А сиднем в стоячем автобусе мёрзли ноги… под столичные пейзажи за окном.

Раздражение копилось на границе – в час по десертной. Пока не наступило чайнобелошоколадноберёзовое благодушие, и даже «твои бывшие лучшие друзья» не навернули сентиментальную слёзку.

Беларусь обрушилась снегопадом. Накрыла лесами. Укутала дремотным теплом двигателя под бормотание экрана. Фильмы калейдоскопом укачивали в сюрреальность… Кино крутили вменяемое, комедийно-мелодраматичное, к счастью, не новогоднее – с сырыми очами зябко.

Ощущение бесконечной езды с редкими выбеганиями по сизовытоптанным дорожкам в кабинеты задумчивости огружает в детское предвкушение чуда, которое отпихиваешь от себя в страхе разочарований… и канешь в пустотах… и вязнешь в тревоге и жалости, и гоняешь гнетущее, и делаешь вид, что помеси чебу(раш\ре)к(и\а) и кроко(дила\вяка) надобно всех подружить и принять в пионеры… Мне болит, но «щенку ещё страшнее», поэтому я неуклюже, неказисто, невнятно пускаюсь на помощь.

Меня вывернули\выдернули из оскоминной маеты\мататы в броуновское движение – я зависла во взвеси прогретого воздуха с влажной прохладцей.

Названия местечек сплошь ла(с)кательные – почто Крайзер мне (с моим-то командным!) минский выговор приписывает?

Питер. 31 декабря. Исакиевский собор

Россия привечала теменью, породистыми елями, отменными (!) дорогами… и, наконец, питерскими огнями, отчего щемило в межрёберной клетке и жгло в носу. Блуждающий пожар неукоснительно приближался и вырастал громадами старинных арок, памятников, зданий в вензелях и колоннах. Мы «боимся разрушить (мнимое?) совершенство, рискуя никого не понять», нам бы поучиться у ночного неба способности вбирать и принимать, у Города, который, распластавшись мощёнными улицами, словно предлагает заняться любовью… даже если потом – ничего. «Жизнь коротка – можно ли позволить себе роскошь: не прощать?» – в каждом каменном цветке, во всяком растекающемся флюрисцентом фонаре, в решётчатых приоткрытых воротах, в конфликтующих с архитектурными изысками многоэтажках, в метровом наслоении сугробов, в сдержанной феерии «северного рая».

Выстроенный на костях, переживший блокаду, убийства царей, заговоры и революции, мрачный, сырой, помпезный помесью барокко-рококо-ампира-классицизма, Город-вызов\бесстыдство\сказка вне хеппиэнда впитал меня, как миллионы других до и после. Вручил мне исконно-советский дабл в гостинице без названия с мягкой, пахнущей тухлыми яйцами… водой.

31 декабря рассвет прослезился поздно – часам к десяти. Сфинксы одичало принюхивались. Грифоны подставляли клыки и лбы на почесать. Нева (с насильственно вдоль расколотым льдом во избежание адреналиновых походов поперёк) парила холодом. Стрелку Васильевского острова сплошь обступили красноскулые туристы с камерами.

Мы катили мимо особняка с башнями – театра антрепризы Андрея Миронова, частью коего владел когда-то дед актёра (адвокат Семён Менакер), мимо Троицкого собора на одной из первых площадей Питера, прямиком к Исакиевскому.

Купол (судя по фотографиям и воспоминаниям мамы, побывавшей в Англии) – точь-в-точь, как у св. Павла в Лондоне.

С тех пор, как музей религии и атеизма переименовали, маятник Фуко внутри приказал долго жить, позволяя усомниться в шарообразности земли.

Как только Монферрану хватило терпения строить эклектичную церковь целых сорок лет?