От субботы до субботы. Дневник одного дьявола

 
— Ты обратила внимание... нам удалось взломать дьявольский механизм... ошибкой в коде поддельного счастья? — спросила Лис.

— Ирония, — вздохнула Дженни. — Спасать мир, сосредоточившись на печалях. Достойно учебника классической психологии, — саркастично добавила она.

Подруги бесцельно шли, наобум и наотмашь, наслаждаясь размеренными шагами по прямой и вниз после утомительного подъма на высоту трёх девятиэтажных домов. Улицы, не ведавшие, что такое прямая, вывели их на широкую площадь с одним единственным зданием по центру. Оно напоминало театр, увенчанный куполом-яйцом, на котором сотнями радуг разбивались лучи заходящего солнца. Окрашенный в охру и терракоту фасад был утыкан хлебами и булками, уложенными в замысловатом порядке. Вдоль карниза стояли молчаливыми часовыми фигуры из красного кирпича, напоминающие римских воинов.

— Поразительный, чистокровный, высокопарный сюрреализм! Собственной персоной, — восторженно воскликнула Лис.

Возле массивных дверей, словно у манящего театрального занавеса, стоял человек, карикатурный и величественный одновременно: с иголочки накрахмаленный смокинг, белоснежная манишка, пышная бабочка цвета индиго и длинные, тонкие, гордо закрученные усы, острые кончики которых касались бровей, подобно секундным стрелкам часов, подмышкой трость и букет увядших белых лилий. Он лучился добродушием и самоиронией. Когда подруги приблизились, он грациозно поклонился.

— Hola! Знаю, я — гений, поэтому имею право на любое безумие! — вскричал он на каталонском. — Какое доподлинно интимное счастье быть понятым двумя душами, полными истинного сомнения. Могу я предложить вам ключ от моей обители?

Лис и Дженни остановились.

— Я — Диего Веласкес, — представился он, — смотритель этого храма печального образа, — он широким жестом указал на терракотовый фасад. — Он открывается избранным раз в столетие, пока я в отпуске.

— Диего Веласкес? — прыснула Лис, тоже на чистом каталонском. — Сдаётся мне, вы сошли с собственного полотна.

— Ежедневно я задаюсь вопросом, не сошёл ли я с ума, — добродушно рассмеялся Диего, поглаживая свои роскошные усы. — Вы проницательны! Напоминаете о Галатее, музе. Экскурсию не желаете? Абсолютно бесплатно, даром, из чистой любви к затейливым лабиринтам и благодарным умам.

Дженни, предвкушая ни к чему необязывающее чудо, согласно кивнула.

— С превеликим удовольствием! Если вы пообещаете абсурдно-интеллектуальный отдых от серьёзных проблем, — также на вполне сносном каталонском произнесла она.

Веласкес распахнул двери, и подруги вошли в уютный полумрак театрального зала с возвышающейся на сцене скульптурой кулисы.

— Начнём!

Смотритель повёл их в небольшую комнату с диваном в форме губ.

— Гостиная забвения, — констатировал он. — Лицо великой актрисы кино — не более чем застывшие предметы мебели. Диван, который целует. Две полки, пристально разглядывающие гостей. Камин с двумя ноздрями, жадно вдыхающий воздух. Современники искали глубины, а художник развлекался... дизайном интерьера. Тайна проста: никто ничего не понял.

Лис наслаждалась абсурдной логикой, как устрицами в чесночном соусе вприкуску с Совиньон Блан.

Затем они оказались в зале сокровищ, сплошь из золота и света, где в центре висела огромная прозрачная картина.

— Галатея, — Веласкес с нежностью указал на полотно в невесомости, нарисованное с атомной точностью. — Муза, крест, математика, божество. Моё дело — не любить, а рисовать! Однажды она попросила платок, художник швырнул его в неё, чтобы не прикасаться. Акт рождения ядерного мистицизма.

— Похоже, любили её алогично, но достоверно, — Дженни улыбнулась кончиками кудряшек, которые истончились, подобно усам Веласкеса и непокорно вздыбились вверх.

Диего подвёл их к холсту, на котором женщина глядела в окно и одновременно в перспективе обрушивался всей силой свободы портрет известного политического деятеля.

— Я не сюрреалист, я — сюрреализм, — торжественно молвил он. — Двойное видение. Двойное послание. Жизнь — это шифр. Кто-то увидит Лилит, кто-то её создателя. История искусства играет с нашим периферийным зрением. Сосредоточившись на деталях, теряешь целое. В поисках общего и великого, растрачиваешь моменты здесь и сейчас.

Они вышли во внутренний двор, где стоял старый чёрный Кадиллак, а внутри салона шёл ливень.

— Философия одиночества. Или уединения. Социальной изоляции, её притягательной и обманчивой безопасности. Однажды на конференции кому-то пришло в голову устроить в машине дождь. Дождь должен идти только там, где ему хочется. Где он воистину необходим. Например, в дневнике одного гения. Не приспосабливаться к миру, заставить мир ходить по струнке... по команде. На цыпочках. В ритме вальса. Чистая воля волны, волшебство волхвов. Слёзы слезают вслед за последним ослепшим наследником. И всё это о моей матери.

Солнце садилось, окрашивая небо в ветренный розово-лиловый, когда Диего вывел подруг на площадь.

— Я полон признательности, — произнёс он, — в этом веке вы были самыми благодарными гостьями. И единственными.

Лис и Дженни сердечно обняли его.

— Нам пора, сеньор Веласкес.

— Да, — смотритель вздохнул, его усы поникли. — Я возврашаюсь к своим обязанностям, мой отпуск завершён.

Он театрально махнул рукой с белым платком, и женщины пошли прочь. Несколько раз они оборачивались. Диего застыл у дверей, глядя им вслед, и что-то нашёптывал. Его губы беззвучно шевелились.

«Было бы смешно, если б не было так грустно... Люцифер, который берёт отпуск на один день раз в столетие, чтобы провести экскурсию».